и тогда мы слушали старшую сестру. Лежали голодные, прижавшись друг к другу на зеленом сукне, и переска¬зывали в темноте сказки, слышанные от отца или мате¬ри. Друзей у нас еще не было, ими мы еще не успели обзавестись.
Отец сказал маме в тот день, что приглашен на по¬минальную трапезу: истекли сорок дней, как погиб сол¬дат, сын его нового знакомого.
— Я не прикоснусь к еде, — говорил он маме. — У меня кусок застрянет в горле, как вспомню, что дети сидят здесь голодные. Пожалуй, останусь дома, я не успел рассказать им прошлый раз о древних преданиях нашего рода, о юноше-змееборце, доверившем нам в го¬рах перед боем свою невесту. Ты же знаешь об этом. Бо¬рис мне всегда напоминал этого юношу-змееборца, когда улыбался. Ты помнишь, как он улыбался, ожидая, когда я начну его эа что-нибудь ругать, и смотрел при этом прямо в глаза? Он всегда смотрел прямо в глаза…
Мать предложила отцу взять с собой на тризну меня:
— Во всяком случае, один будет нынче вечером сыт.
Отец согласился, и мы вышли с ним из дому.
Во дворе у отца иогибшего солдата, под виноградной беседкой, были сдвинуты несколько столов, на них рас¬ставлены стаканы, бутылки с виноградной водкой и та¬релки с зеленью. Мужчины сидели на крыльце дома, ти¬хо беседуя.
Жители села ревниво берегли до сороковых годов на¬мять о своем происхождении. «Знатью» считались потом¬ки солдат и офицеров Нижегородского драгунского пол¬ка. Он простоял здесь дольше других, до семидесятых го¬дов прошлого века. Его сменили тверские драгуны. Сня¬лись они отсюда в германскую войну. По торжественным дням и в праздники старики еще облачались в мундиры, которые бережно хранили и передавали по наследству. К полковым присоединились поаже высланные сюда рас-кольники и духоборы — народ суровый, трезвый и зор¬кий. После польского восстания 1830 года в село было
НИ)
выслано несколько шляхетских семей, ставших добрыми крестьянами, хоть и гоношистыми. А еще через сто лет к ним присоединились беженцы с голодавшего Поволжья и часть кубанских казаков.
В недрах Кавказа и украинцы, и поляки, и даже гор¬стка немцев перешли на русские язык, нравы и обычаи. Нижнее село отделялось от «верха» — районного центра шоссейной дорогой. «Верх» был особо многонационален: населен грузинами, греками, армянами, осетинами, рус¬скими. В целом же село было по преимуществу русским.
В годы войны русскость эта нигде так не светилась, как на общем кладбище апрельской страстной неделей. Кладбище утопало в пышной сирени на каменистом мы¬су, где при выходе из ущелья разветвляются две горные речки, их широкие русла усыпаны голышами, между ко¬торыми большую часть года светло струятся два холод¬ных ручья. Между сиренью синие кресты, около которых мелькают белые платки крестьянок, платки прокипячен¬ные и много полощенные в синей воде. Эту же синьку до¬бавляют в известь, когда белят хаты по весне. В белых же с синевой чистых узлах — куличи, крашеные яйца, пирожки и чистый рассыпчатый рис. Все это скупой во¬енной порой будет роздано на кладбище чистыми худыми крестьянками голодным мальчишкам, и сине-белое мило¬сердие среди цветущей сирени на фоне гор, покрытых девственным лесом и увенчанных белой снежной шапкой, навсегда останется в сердце как свет.
Жизнь на чужбине на виду у когда-то немирных гор выработала и закалила у русских крестьян чувство ди¬станции, осторожность, цепкость глаз, словом, охотничьи повадки. Коренные их свойства — здравый смысл, ли¬ризм и прямодушие — углубились и оделись в броню, мундир, получили военную осанку, а в огне отбора сгоре¬ло все расхлябанное, ленивое, чрезмерное, весь «авось» и все уныние.
Среди нашего населения, которому палец в рот не клади, особой духовной собранностью выделялись боро-
