— Дед твой дикому не сделал в жизни зла. Потому на его могиле вновь и вновь насыпают холмик. Курды берут горсть родной земли на память в надежде, что зем¬ля защитит их от бед. Живи тихо и честно.
Когда я с просветительским недоверием отвергал по¬мощь чудо-всадника, она не сердилась, а только еще тише и настойчивей рассказывала, как змееборец являл свою волю. То однажды ее мать поведала ей, как змее¬борец концом копья оставил глубокую выемку в тесте, поставленном с вечера у очага и накрытого холстиной. В другой раз ее прадеду сказали, что его зовет незнако¬мый всадник. Он вышел на крыльцо, а никакого всадника нет. Только замирает за холмом топот копыт. Оглядыва¬ется прадед. Никого вокруг. Глядь, а у самого порога ле-тит серебряный волос из гривы коня. Волос чудный, еле слышно звенит. В таких случаях я с глуповатым азар^ том спрашивал:
— Куда же делся тот волос? Сберегли его?
А мать спокойно и грустно:
— Не знаю.
Почему мы часто так безжалостны? Почему у нас так легко иссякает милосердие даже к родным, да и терпи¬мости мало? Чего больше было тогда в моих опроверже¬ниях: любви к истине или тщеславного желания похва^ литься знаниями, которые я получил, кстати, из книжек даром, без мук и опыта? Нет, чтобы слушать с благодаря ностью, запоминать и записывать этот духовный опыт ушедших поколений. Ах, если бы вернуть время!
Орбели не раз вызывал меня к себе в кабинет, и, до¬гадываясь, как мне трудно было в материальном положе¬нии, давал денег «в долг», как он говорил. Я смущался, краснел, отнекивался. Да не таков был Орбели, чтобы отступить. Ему невозможно было возражать. Денег этих я из юношеской щепетильности стеснялся, пуще всего на свете боялся, что прослыву среди друзей-восточников любимчиком, потому с однокашниками и старался поско* рее избавиться от тех денег, что было нетрудно в нашем
положении. Потом узнал, что Орбели всегда сам нуждал¬ся в деньгах и отдавал мне далеко не лишнее. Мне уже на Перешейке было стыдно за свое мальчишество. А по¬том положение и стало вовсе непоправимо — я не мог най¬ти его, чтобы извиниться, ибо Иосифа Абгаровича не, бы¬ло больше на свете. А то, что его нет, и сейчас мне ка¬жется непостижимым.
Будто только вчера вхожу я в просторный, заросший травой двор, где между сосен СТОИТ большой ДОМ С Ввг рандой. Это дача Орбели в Комарове, куда он пригласил меня летом после второго курса. Навстречу с крыльца сбежал горбоносый мальчуган лет десяти, крикнув жен¬щине на веранде, что он испытывает танталовы муки. Не знаю, по какому поводу было это сказано, но я был поражен, помню, эрудицией мальчика. Он и далее удив¬лял меня безмерными для третьеклассника познаниями. То был сынишка Орбели. Звали его Митя. Женщина средних лет, с лицом живым и приятными манерами, рас-, кованно светскими, завидев меня, крикнула в открытую дверь, что вела в покои:
— Иосиф, к тебе мальчик из Фаюма.
Я учтиво, но твердо поправил ее, заметив, что не из Фаюма я, а из Кахетии. Меня задело слово «мальчик». Женщина весело рассмеялась, окончательно смутив меня. Хуже было то, что смеялся и десятилетний Митя, кото¬рый тут же мне выложил, что Фаюм — это местечко в Египте, где были найдены портреты на досках. М что портреты произвели сенсацию. И что лица на портретах как живые, хотя были писаны в начале нашей эры. «Это был сугубый парнишка» — так сказал бы про него Пути- ловец.
Супруга Иосифа Абгаровича работала в Эрмитаже и была весьма известным искусствоведом. Я обозвал себя мысленно олухом и стал все больше восхищаться много- умным малышом.
Появился Иосиф Абгарович, заметил мой несколько потерянный вид и, видимо, желая приободрить меня, гроз-
