но окликнул Митю и послал его в столовую за пачкой неизменного «Казбека». Показывая на Митю, он ска¬зал мне:
— У этого мальчика в двенадцатом веке предки бы¬ли курды.
Я оценил его великодушие. Он сказал это для меня. Может, они были не курдами, а только считали себя та-ковыми. В тот век курды во главе с Саладином возгла¬вили на Востоке борьбу с крестоносцами и называть се¬бя курдом было почетно. Ведь позже и русские дворяне возводили свой род или от «муж честен из Пруссии», или от мурз владетельных. Да и лучшие полководцы царицы Тамары — Захария и Ивана — считали же себя курда¬ми согласно Марру. Да и что курдского может остаться в мальчике через семь столетий? Конечно же, это только предания, но какая сильная родовая память. Иосиф Аб- гарович выступал обвинителем на Нюрнбергском процес¬се и, говорят, как-то в кулуарах резко осадил кичливых английских аристократов тем, что его армянский род, род «большевика», оказался бесспорно древнее их титулован-ных гербов.
В тот раз на даче все и началось. Иосиф Абгарович озадачил меня сильно, предложив написать за год-поя- тора книжку очерков по истории курдов. Я не поверил ушам своим. Такой истории на русском языке не суще-ствовало. Не было даже сухой академической работы, не то чтобы очерков. А мне только двадцать лет. Я никому не сказал о предложении Орбелн, но в библиотеке с того дня засел. Выть может, это доверие патриарха востоко¬ведения, его вера в мои силы, этот незаслуженный аванс и сыграли в моей жизни самую большую роль. Однако эта же книга очерков, которая так и не была закончена, была причиной гневной вспышки Иосифа Абгарович а, вспышки, к которой я то и дело возвращался на Пере¬шейке, особенно ближе к осени.
Предложив писать мне книгу, какой еще не было, С[ь бели поставил передо мной большую цель —* единствен-
ное, что нужно юноше для духовного роста, как позже я понял. Ничего не нужно молодости: ни нарядов, ни благ, ни льгот, ничего, кроме высокой цели. Не в поисках ли высокой цели ушли с факультета мои бывшие восточники?
Тем незабвенным летом все усвоенное за годы студен-чества вдруг выстроилось, книга, над которой я корпел, здесь, на Перешейке, к августу стала песней о всадниках, что подарили людям коней, об «арийских народах Азии», как уточнил бы наш давний декан Григорьев. Ведь толь¬ко на Перешейке мне прояснилось, что красавец татарин Сафин — чистый скиф по крови. По племенной принад¬лежности, выходит, любой татарин европейского облика — родственник славянам. Помню, когда у огня я назвал арабистке Сафина Скифом, она удивилась и стала спорить.
— Татары, — говорит, — степняки-тюрки, а скифы — иравоязычники.
— Согласись, — отвечаю я ей, -г что если и хакас- монголоид тюрок по языку, и азербайджанец и турк¬мен — европеоид, то кто-то из них природный тюрок, а кто-то обращенный в тюрка, не правда ли? Два расо¬вых типа, а язык один. Что-то здесь не то, так ведь?
Она насупилась, подбирала в опровержение аргументы. Тогда я ей заметил:
— Ты похожа сейчас на ученого-ветеринара, который считал бы, что овцы и козы — это одно и то же на том основании, что и те и другие щиплют траву и имеют па¬стуха.
Я рассмеялся, а арабистка моя обиделась…
Прощальными августовскими ночами к моему огню будто бы вновь пришли все: и арабистка, и жуланы, и Глеб Воеводов, и Орбели, и мои всадники-солнцепоклон¬ники, и всех я увидел ясно, как перед разлукой. Почему так ясно? Не потому ли, что после Перешейка меня ждет новая жизнь? Не знаю. Я ищу разгадку у огня.
Кажется, ученые единодушны в том, что из всех кур¬дов наиболее сохранившиеся те, которые исповедуют ези- дизм, то есть древнюю религию солнца. Отец говорил, что
