залась полна сухой зубрежки. Мы так и ее смогли до конца избавиться от обособленности от других факульте¬тов. Курс истории востоковедения не читался. Память и связь ослабели. Замкнутость, педантизм, окостенелость навыков обучения приводили к тому, что глухое броже¬ние и ропот не стихали в комнатах общежития. Недо-вольство выбором было главной темой студенческих бесед. То один, то другой уходил на другой факультет, Я уже упоминал, что до этого дня состоял в числе горсточки правоверных восточников, хотя и мне порой, наспрягав- шись десять пород арабских глаголов, казалось, что я забытый богом и людьми школяр из медресе при мечети, и подмывало отшвырнуть учебник, перелететь через ограду богоугодного заведения и бежать, заткнув за по¬яс иолы халата, туда, где сыплются розовые лепестки в весенних персиковых садах. И будь что будет.
В тот день шла голова кругом от биографий, судеб и мнений людей, соприкоснувшихся с нашим факультетом. В подобных случаях, чтобы «причесать» ощущения к мысли, обыкновенно выбегал на набережную и вышаги¬вал допоздна, жадно вдыхая морскую сырость. Тогда пе¬ред глазами, только сделал первые шаги по сверкающе¬му коридору петровских коллегий, передо мной стали меняться картины, лица, образы.
Вот окруженный студентами декан Василий Василье¬вич Григорьев, современник Достоевского. Я буду часто его вспоминать на Перешейке. Студенты всегда толпи¬лись около него. В ту пору люди с пророческим темпе¬раментом без слушателей не оставались. Григорьев го¬ворил об исторической задаче России — дать широкий и цельный взгляд на Азию, потому что раздробившейся на специальности западной науке это уже не под силу, о том, что из больших государств Европы только Испа¬ния и Россия испытали иго Азии, но если роль Испании но отношению к Востоку кончена, то роль России толь¬ко начинается. Лучшее средство противодействовать влиянию Запада, заявлял он, г* это опереться на ниу-
