слан мне солнечный зайчик. Должно быть, из-за холма сверкнул золотой рог моего лося. Этой-то ночью он ря¬дом, он прячется, таится за склоном. Опять всплеск. Ры¬ба играет? Я верю — это к нам в озеро упала со всплес¬ком, тихо последняя звезда. Дно нашего озера усыпано, должно быть, ими. Не за ними ли ныряют мальчишки до звона в ушах? Сегодня всю ночь звездопад. А этот звон? Опять перебор струн, будто предрассветный ветер задел их и заставил петь.
Из всех офицеров, живших когда-то в нашем военном городке (из них только декабристов было тридцать), один дружинный певец давно не дает мне покоя. Тот, что ска¬зал: «К мечам рванулись наши руки и лишь оковы обре¬ли». Это корнет Александр Одоевский. Накануне Сенат¬ской площади мальчишка-князь воскликнул: «Ах, как славно мы умрем!» Не из-за него ли меня тянет в Си¬бирь? Он поверял свои думы отцу и ему же посвящал стихи. Даже Николай I, насколько был неумолим к де-кабристам, но и он дрогнул, когда положили ему на стол стихи Одоевского, посвященные отцу. Он отпустил поэта из Сибири к нам на Кавказ. Под пули. А где еще быть офицеру, когда идет война. К своему счастью, тогда офи¬церы верили, что война для дворянина «поле чести».
Отец виделся Одоевскому всюду:
Проснется ль тайный свод небес,
Заговорит ли дальний лес,
Иль золотой зашепчет колос —
В луне, в туманной выси гор,
Везде мне видится твой взор,
Везде мне слышится твой голос…
Лето еще не кончилось. Вновь гусли. Вновь этот вол¬нующий напев. Все ближе и ближе. Да нет же, это не бред. Только листья дуба сохранили в себе звуки гуслей дружинных певцов. Его священная крона хранит все наши тайны, предания и судьбы.
Спускаюсь тропой к озеру. Тук… тук… тук… Послы¬шался будто глухой стук копыт, приглушенный слоем
хвои в бору. Откуда здесь кони? Тут, кроме Петровича, никто но ездит. Вспомнилось семейное предание о скаку¬не. Отец мой не мог отказаться от кавалерийских зама¬шек. Председатель сельсовета, он держал личную верхо¬вую лошадь невиданной красы даже в этих краях, ска¬куна, отбитого им у вожака банды, переходившей то и дело границу. Времена были тревожные. Села горские бедны. Скакун же получал овес как из царской конюш¬ни. И это когда эпоха всадников уходила с исторической сцены. Повадки этого коня были грозные. Он кусался и бил всякого, кто приближался к нему, кроме отца. Чем-^ то они, видимо, пришлись друг другу. Знание только хо¬зяина — высочайший признак благородства. Скакун обо¬шелся отцу дорого. Молодой председатель упорствовал пе¬ред властями до последнего часа. Клялся горы сдвинуть, если оставят ему коня. Отняли. Еще припомнили, что не все отбитое оружие сдал, и пошли скрипеть перья…
В детстве ни о чем так не мечтал, как увидеть однаж¬ды отца на этом скакуне. Прекрасный всадник не раз являлся передо мной ночной порой, когда спит село и свет лупы освещает широкую деревянную веранду, на выскоб¬ленных досках которой мама постелила постель.
Над озером клубится туман. Неземной свет луны се¬ребрит зеркало воды. Бывают минуты как счастье, когда ты не способен ии описывать лес, ни запоминать его, ни любоваться им посторонне, а погружаешься и живешь в нем как в детстве, как живут деревья, лоси, словно ты переступил невидимый порог в звоне листвы и распозна¬ешь в музыке дуба язык деревьев, окликаешь волка, вы¬слушиваешь сосну, смеешься вместе с зайцем. Ночной лес Нашептывает, колдует, манит.
Я вновь не прочь увидеть всадника моих детских грез. Прибавишь шаг, раздвинешь ветви — и откроется перед тобой озеро, пронизанное светом луны. А на мелково¬дье конь и всадник. Белый конь касается губами воды. Гибкая шея, сухая породистая голова, тонкие крепкие ноги. Юноша в багряном плаще привстал в золотых стре-
