датые и опрятные раскольники. Они, эти суровые «зодчие», можно сказать, ежедневно строили самих себя. Так вот, даже эти натруженные, беспощадные в своем праведном гневе люди признавали особые права за охотником, который никогда не хвалил и не ругал старообрядчество, никогда в жизни ни с кем не спорил, молчал и пропадал в лесу.
На трапезе мы с отцом были в то время, когда отцветали яблони и груши и белые их цветы засыпали двор и крыльцо. На крыльце среди ожидавших сидел старик в зеленоватых полинявших брюках с красными лампасами, в темном сюртуке с металлическими блестящими пуговицами и сапогах. На голове у него вместо барашковой папахи, приличествующей одеянию нижегородских драгун, была надета высокая. фуражка с черным козырьком. Фуражка тверских драгун. Отсутствие строгости в одежде говорило о том, что старик — один из последних носителей чудом уцелевшей традиции после перенесенных бурь.
Там же сидел высокий мужчина лет около пятидесяти, молчаливый, спокойный, чем-то непохожий на крестьян. Каким-то неуловимым артистизмом натуры, жеста. Даже неподвижность его была другой породы — это и был охотник, друг и одногодок моего отца, дядя Глеб Воеводов. Никогда я не слышал его отчества, так как никогда при мне никто не называл его ни Глебом, ни Вое- водовым, а всегда, по непостижимым местным нормам, только «Глеб Воеводов». У нае ведь с глубоким почтением до 70 лет могут звать иного человека Славой.
В тот вечер я впервые видел охотника близко и даже сидел рядом на крыльце. Он был в рубахе навыпуск, подпоясанный ремнем, в прямых узких брюках и высоких сапогах из хорошей кожи. Вот он скрутил одной рукой ловко и не спеша самокрутку, зажав кисет между коленями, встал, подошел не торопясь к печи, наклонился к огню, задержался на нем взглядом, выхватил из огня хворостинку с пылавшим концом, прикурил и вернулся на
крыльцо. Левая рука в черной кожаной перчатке прижата к бедру. Он высок и так значителен, что мне стало досадно, что у меня две руки и обе целые.
Дядя Глеб Воеводов был великий охотник и такой же великий, хоть и безвестный, натуралиет. Он жил один недалеко от нас, жил бобылем. Детей у него не было, жена ушла от него с каким-то офицером из гарнизона лет десять назад. Его дом был небольшой, но с обширным двором, конюшней и хорошим садом. Во дворе, уткнувшись в свежее сено, брошенное в кузов брички, стояла кобыла Аврора, а по двору разгуливал жеребенок, за которого я бы, не задумываясь, отдал полцарства. Я любил часами наблюдать за ним. Тогда я был уверен, что именно жеребенок недосягаемо возвышает дядю Глеба Воеводова из окружения простых людей.
После того вечера я, подружившись с дядей Глебом Воеводовым, провел вместе с ним фактически пять лет, не считая сидения на уроках в школе. Летом я просто жил у него до пятого класса. Ни один человек в жизни не оказал на меня за пределами семьи такого влияния, как этот однорукий волчатник, великий молчальник. В германскую он, двадцатилетний, не износил после училища даже одного мундира, ибо отвоевался быстро и навсегда, потеряв левую руку ниже локтя, когда с горсточкой драгун пошел в атаку на пушки. В моем детском воображении дядя Глеб Воеводов, контуженый, без руки, но с палашом в правой руке, добежал до вражеской пушки и в рукопашной схватке с прислугой потерял сознание.
Ему к лицу было все: и легкое заикание, и картавость, и прокуренные пшеничные усы, и страшно прозрачные глаза в гневе, и молчание редкое, и внутренняя собранность человека, умеющего палить с бедра без промаха из кавалерийского обреза в разъяренного кабана, потому что промах при одной руке — это смерть. У него была по- гвардейски неуловимо раскованная походка да при любой бедности сапоги из тончайшего хрома. Более всего
