В ответ я, быть может, не очень удачно заметил, что сестру или мать надо бы узнавать в любой встречной женщине, а что до художника, то он должен в любой ба¬зарной старухе разглядеть Венеру. Она заметила, что в этом много максимализма. Я согласился и сказал, что ничего не знаю прекрасней категоричности в таких во¬просах: жизнь сама позаботится о поправках.
— Мы много и справедливо пишем и говорим о мате¬рях. А сколько песен прекрасных им посвящено, — про¬должил я. — Но вот тема отца все время где-то в тени. Но ведь семьи-то часто распадаются оттого, что мужчина не чувствует здесь себя мужчиной. Я убежден: отец всег¬да государь в семье, иначе крах. Не деспот, но государь…
А она вдруг:
— А если он пьет?
Я уловил беду и кинулся к ней на выручку. В ее во¬просе слишком много было заключено такого, чего и не выговоришь. То был голос личного горя.
— Коли пьет — значит, беда. Если он себя казнит, то не детям же его родным казнить его еще раз. Соглас¬на? В беде сам найди силы для великодушия. Но и семья должна помочь. Дети… Только почтительность к отцу мо¬жет его поднять. Может быть, в беде он больше нуж¬дается в признании за ним верховных прав, чтобы пробу¬дились в нем совесть и мужество. Тогда он поймет, что, кроме него, некому справиться с этой бедой. Некому за-щитить семью. Я не могу давать советов. Однако верю, что стыд сильнее укоризны. Как ты думаешь, может ли даже великий актер сыграть роль царя, ну, скажем, Го¬дунова, если на сцене бояре станут фамильярничать с ним, корить или унижать?
Она отрицательно покачала головой, давая понять, что согласна со мной.
— Помнишь, — говорю, — как Годунов — сыну: «Я царь еще…» Тут много сказано.
Арабистка слушала напряженно, и я наконец почув¬ствовал собеседника и, воодушевленный, продолжал:
— Как-то, — говорю я ей, — в фондах нашей уни-верситетской библиотеки наткнулся на стопку дореволю-ционных журналов. В одном из них, в каком, убей — не помню, запомнилась мне античная притча. В ней расска-зывалось о посещении неким владыкой острова своего царствующего соседа. Последний был от природы слабо¬умен. Приехавшего владыку поразили окружавшие мо¬нарха вельможи. Они обращались со своим государем так, будто перед ними мудрейший на земле человек, а не их бедный царь. И не только в личном обращении, но и в разговорах друг с другом и гостями. То было не при¬творство царедворцев, писал автор, хотя среди них, несо¬мненно, имелись и такие. Нет. Речь шла об испытанных воинах, о седых жрецах. Ни тени усмешки. Ирония — оружие рабское, как хихиканье над высшим—удел холоп¬ский. Не помню точно оценок автора. Но дух притчи был благороден. Автор хотел сказать, что, когда глава слабе¬ет, видимо, наступает час испытаний и для его поддан¬ных. В нашем случае с тобой для членов семьи. И для подчиненных, если хочешь, хотя бы моих… Выбирай са¬ма. Достоинство состоит в том, чтобы взять на себя каж¬дому ту долю ответственности, от которой природа или судьба избавила главу. Забудем о царях. Они отошли в область преданий. Но доброта — категория вневремен¬ная. Подчиниться достойному главе или герою-отцу не надо ни особого ума, ни внутренних ресурсов. А вот склониться перед немощным отцом — в этом-то и вели¬чие матери, и пример детям.
Сыновняя верность — великая ось мира, и она взыва¬ет к нашей совести ежеминутно.
Я не ратую за слюнявую доброту. Отнюдь. Истинная доброта категория суровая. Никому не дано снять с отца ответственности, и спасти себя может только он сам. Возьми Петровича. Он никогда не будет пьяницей. А вот те, что на легковых сюда гоняют да в ручьях водку сту¬дят, те иное дело. По мне, правду сказать, так ее не долж¬но быть ни капли. Здесь я отпетый максималист. Ни за¬паха чтоб, ни вида! Ни помина! Выжечь из сознания на¬веки! А что до молодых, то помни, что они-то не защище¬ны, Кишочки еще тонки, а пьют, да и не пьют
