сто бежали от него. Мне бы пойти к нему в подручные. Неплохая была бы пара, не правда ли?
Она стала протестовать.
Ближе к рассвету даже восставшая палатка утихла. Мы тихо говорили о всякой всячине, об университете, друзьях, школьных своих проказах. Пили ароматный чай Марьи Ивановны, подкладывали дрова в печь и, скло¬нившись к огню, беседовали. Когда вокруг все стихло, мы выбрались из-под украшенного цветами навеса и подошли к нашей арке. Я сам любил стоять около нее по ночам. Луна серебрила тихое озеро. Едва-едва розовел восток.
— Свежо, не правда ли? — сказала арабистка. — А ведь середина чудного лета. Начало августа, а не поне¬жишься. Да и комары звенят ближе к воде.
— Знаешь, — говорю я ей, — мне хочется продол¬жить твое замечание насчет свежести. Прости уж напо¬следок незадачливого кузнеца. Как-никак ты все еще в известной мере арабистка, и мы, стало быть, востоко¬веды. Помнишь, один из самых поразительных романов «Иосиф и его братья» Томаса Манна?
Она кивнула.
— Там есть сцена, которая стоит одна целой востоко-ведческой библиотеки. Иосиф подростком ночью, раздев¬шись до пояса, улыбаясь, смотрит на луну и купается в ее лучах, нежась и наслаждаясь, и кажется, водит ла¬донями по телу так, будто растирает на себе воду. В этой сцене вся тайна, психика и религия Востока, вся суть его. Восток оживает только в отраженных лучах луны, когда спадает зной. Душа Востока в своих последних глу-бинах лунная. А здесь у нас, как ты сама видишь, не по¬нежишься в лунных лучах, мы ждем солнца всем своим существом. «Не видать певцов за светом»… Как Томас Манн постиг эту глубину Востока, будучи европейцем, для меня непостижимо. Тогда я впервые, кажется, понял, что художник постигает явления глубже, чем кабинетный ученый.
Она мне на это заметила:
— Твои иранцы солнцепоклонники, а ведь это тоже.’
Восток. /
— Нет же, — говорю ей. — Ираноязычный мир — это не Восток. Это скорее Азия. Греки это смутно чувствовали. Даже не Азия, а индоевропейский солнечный мир. Во¬сток — это, по-моему, только древнесемитский мир, кото¬рый лежит подстилающей породой под всем нынешним арабским миром. Раньше он включал и Магриб, и Сиро- Финикию, и Древний Египет, и Аравию. Но не Турцию и не Иран. Я только на Перешейке постиг то, что не мог извлечь из фолианте®, хотя для профессора Григорьева это было очевидно еще в прошлом веке. Ну, хватит, — говорю. — Ни слова больше о вещах, не имеющих отно¬шения к розам.
А она едко заметила:
— Ты сейчас вспомнишь о соловье и розах, а там до персидской поэзии рукой подать, и тогда не хватит еще одной ночи.
— Нет, — говорю. — Баста! Спой лучше что-нибудь. Опереди птиц. Другой такой ночи, может, не будет. «Лето господне» на исходе. Видишь, «поле зыблетея цветами».
Поутру, когда торжествующее солнце явило свой осле-пительный лик из-за леса, я посадил умывшуюся в клю¬че, свежую, будто не было бессонной ночи, арабистку на автобус, мчащийся из Выборга в родной наш Питер. Ара- бистка держала в руках букетик роз. Сумочка ее висела на сгибе локтя. Она протянула мне царственно руку. Я пожал ее, и это было третье и последнее в жизни при¬косновение к ее руке. Когда я ощутил тонкую и крепкую кисть, мне почудилось на миг, что смолкли птицы вокруг, заглох мотор и все замерло на Перешейке, а касание рук наших мне показалось столь сильным явлением в при¬роде, что должно было отложиться даже в кольцах де¬ревьев. Она сказала, что «Сильвупле» — лагерь не-обычный.
Когда мы шли к остановке, я попросил ее больше не приезжать, решив про себя: коли не было в нашей лесной
