— А шщш! с ребенком на руках непричастна к оси жира?
— Конечно же, причастна, ведь ребенок один. Это их двое.
Наступила тишина. Разговор оборвался. Но старшие девочки не дали мне забыться. Они всё бурлили. Я решил положить атому конец. Шагнул в темноту, а сам твержу себе: #Пусть мать будет матерью, сестра сестрой, а не¬веста невестой. А вот эти чертовы второгодницы в палат¬ке пусть будут послушными воспитанницами, а не фу¬риями*.
Было около трех часов ночи. Я с проклятиями ринулся к палатке. Мысленно я проклял всех, кому пришло когда- то в голову смешать праведное с грешным и объединить обучение мальчиков и девочек. Опять все зло от смеше¬ния. думал я. В ту ночь мне казалось, что сделано это было со злым умыслом, чтобы расшатать и испортить благородную часть общества, стадо быть, нас, мужчин. Чем ближе я приближался к палатке, тем шаги мои ста¬новились медленнее. Я не верил своим ушам. Девочки ругали арабистку с изощренностью и усладой. Они из¬девались над ее прической, смеялись над походкой, одеж¬дой. зонтом, передразнивали речь, перебивая друг друга, изрыгали желчь, и все это с фантастической страстью. Я был ошеломлен неожиданным выходом бешеной энер¬гии, будто выпустили из бутылки десяток джиннов. На миг почувствовал бессилие перед этой иррациональ¬ной стихией, вышедшей из-под контроля. Схватить бы всю палатку в охапку с этими фуриями, донести до края обрыва и швырнуть в озеро! Они были раскалены. Я с на-слаждением представил, как палатка с шипением погру¬жается в холодное ночное озеро. То, что они все выныр¬нут, я не сомневался, слишком много сил отдано было их непотопляемости.
Я вспомнил, как они окаменели при виде арабистки. У меня было несколько второгодниц, перешедших в де¬сятый класс, так что арабистка была им почти ровесни¬
цей. Им внушалась недосягаемость и непререкаемость начальника, а тут приезжает в гости в лагерь пбчти их ровесница. Они чувствовали себя жестоко обманутыми. На мое несчастье, арабистка выглядела еще моложе сво¬их лет. Все ясно. Вовсе не случайно компот арабистки оказался соленым. Я медленно вернулся к огню. Арабист¬ка моя сидела, уткнув лицо в букетик одичавших роз. Мне это показалось неуместным. Четыре года она дер¬жала меня и себя, на пуританском рационе. Пусть уж хранит до конца чистоту своей веры.
— Тебе больше идет отстранять яблоки, чем вдыхать розы, даже дикие.
Она ответила мне мягко:
— Какой ты сердитый.
— Почему же я должен быть веселым, когда взбеси¬лась нежнейшая половина моих подданных? Разве ты не слышишь голосов из палатки? Они же полны лиризма!
— Ты саркастичен. К женщинам надо быть более снисходительным.
— К женщинам? ~ вскричал я. — Этих двоечниц ты называешь женщинами? У тебя просто ералаш в голове. Впрочем, что можно ожидать от студентки кафедры с не¬лепым названием… Кому придет в голову разгадать на¬звание вашей кафедры, тот свихнется… Романо-герман¬ская филология!.. Ну и гибрид! С таким же успехом можно было бы назвать нашу кафедру романо-иранской филологии. Отчего нет? Все эти языки из одной индоев¬ропейской семьи. Не правда ли?.. Не дуйся, пожалуйста! Бог с ней, с вашей кафедрой. Извини меня, я одичал. Ты знаешь, у нас в «счастливой Аркадии», где я вырос, был кузнец по фамилии Попович. Косая сажень в плечах. Молод, трудолюбив, домовит, А жениться никак не мог. И знаешь почему? Как придет на свидание с девушкой, так только и говорит о том, сколько он лемехов приде¬лал, культиваторов исправил, мотыг насадил, что горн у него плох, что бороны нынче не те. Она о любви, он — о лопатах. Она о луне, он — о подковах. Девушки про-
