Ничто в тот день не предвещало на Перешейке сума¬тохи, но тень великой обиды Гули вновь заслонила го¬ризонт.
После завтрака и купания лагерь «Сильвупле» разме¬стился вокруг ринга на траве. Был день больших кулач¬ных боев. Начинали его обыкновенно мы, взрослые. С пер¬вым раундом зрители вскакивали с травы, бросались к канатам, и лес оглашался криками болельщиков. В пере¬рывах возбужденные зрители разбивались на дуэльные пары и занимали очередь. Одни дрались от избытка жиз-ненных сил, другие из мальчишеского соперничества и азарта, а иные втайне выясняли отношения за давние оби¬ды. На последних бокс действовал освежающе, ибо мол¬чаливая исповедь кулаками, должно быть, очищала им подсознание, так как вид у них после колотушек был вполне умиротворенный.
Я дрался из неистребимой любви к жизни. Мне стра¬стно хотелось постичь тайную пружину боя. Когда я из зала наблюдал бои мастеров, я все время улавливал, что вот если бы сделать на одно движение меньше, или боль¬ше, один шажок короче, то можно провести красивый встречный удар. Да я и объяснить это не могу толком. Самое большое удовольствие я получал, когда успевал опередить соперника. В фехтовании у нас это называет¬ся «опередить на темп». Это когда противник еще даже не начал атаку, а всего-то сократил мышцы, чуть дер¬нулся, неуловимо шевельнулся, готовясь ринуться на вас, а вы в зародыше эту начинающуюся атаку гасите мол¬ниеносным выпадом. Ну, вроде как если бы ваш оппонент только открыл рот, чтобы сказать вам грубость, а вы на звук «а…» — ему кляп в рот. Мне на рапирах это мгно¬вение всегда было дороже выигранного боя. В «кляпе» я ощущал бездну юмора, в которой была даже некая побе¬да над самой идеей драки. Я перелезал через канаты в поисках этих мгновений. И еще мне больше удовольствия доставляло заставить соперника промахнуться и со сви¬стом разрезать воздух, чем самому нанести удар.
Начинали обыкновенно мы с Путиловцем. А Скиф, и Иванов оба утверждали, что займись Путиловец боксом, он намного превзошел бы их. Но тот, мне казалось, как всякая очень богатая от природы натура, инстинктивно избегал всякой специализации. Это глубоко народное недо¬верие ко всякому узкому профессионализму, ко всякой чрезмерной односторонности. Конечно, и мы, по моло¬дости, забывались и порой награждали друг друга увеси¬стыми затрещинами. Только младшие мальчишки, увлек¬шись, награждали друг друга мощными оплеухами по распухшим носам, забыв о защите, о зрителях, судье, озере, ягодах, обо всем мире, пока их силком не растас¬кивали, а они ошалело брыкались и озирались по сторо¬нам, никого не узнавая, и прежде всего соперника.
Коль скоро наиболее жадным до ринга из всех был я, то, помню, дрался второй или третий бой подряд и к тому же со Скифом, наиболее опасным соперником. Раун¬дов никто не считал. Время в расчет не брали. Я обыкно¬венно уходил с ринга уже в полном изнеможении, объев¬шись боксом до отвала. Скиф, худой, изящный и злой, танцевал в бою грациозно. В отличие от Путиловца он не любил получать удары, особенно неожиданные. В нем бы¬ло много самолюбия, а потому мало юмора. Но был он хо¬рош собой и в бою неподражаем. Даже чуть кривоватые кавалерийские ноги тоже украшали его. Любые люди с сильно развитой, тайной самооценкой развивают в себе вместе с занятием каким-либо видом спортивного едино¬борства сильный дух, но нередко недобрый дух. Это са¬мая страшная опасность, которая подстерегает уязвлен¬ного человека, когда он фанатично посещает спортивные секции.
Скиф был хороший товарищ, но он подстерег-таки ме¬ня и врезал мне два злопамятных удара так, что меня качнуло. Я почувствовал, как дернулась дважды моя го¬лова, на миг провалилось сознание и чуть затошнило. Я нашел силы побороть слабое! ь. Скиф извиняюще оста¬новился. Я примирительно коснулся его перчаток и, как
