книга лео на перешейке карена раша

дувается и багровеет в воротнике, потому что и без мундира навытяжку. Русскому мужчине идет Юрьев на¬ряд, а значит, его надо облачать с детства в просветлен¬ную суровость. Строгость, рождает дисциплину, без ко¬торой нет ни армии, ни благородства. Отеческая суро¬вость — вот выжженный битвенный наряд мальчика. Были бы мужчины. Все селекционеры знают, что жен-ственные телки рождаются только у мужественных бы¬ков.
Пожалуй, я буду моих агитировать за военные учи¬лища. Пусть сохранят традицию Георгиевского зала Кремля. Потом, после Перешейка, тот же ключ змеебор¬ца открыл мне, что вовсе не зря русские поэты получа¬ли не лавровые венки, а золотое оружие «За храбрость», кв    как Лермонтов и Денис Давыдов, а Петр Вяземский —
Рь    орден за Бородино.    Мундир надел    «тишайший»’Жуков-
мс    ский, кавалергардом    был Хомяков,    Грибоедов    — корне-
том гусарского полка, Княжнин, Батюшков — офицера¬ми, а о Державине, поручиках Достоевском и Толстом я и не говорю. Даже Сумароков в чине полковника учил кадетов. А мой Плещеев, как ни выбирал, а отслужил-та- лк    ки свое. Мне жаль читателя, а го привел бы всех воинов-
ст    художников.
На Руси, когда война, канцелярист надевает мундир и ^    получает ордена за    храбрость, как    будущий    романист
Загоскин. Ии один русский поэт не прославлял войну, именно потому только русскому мужчине и к лицу мун¬дир, ибо его миссия — мир. Вот здорово, что мы отпра¬вили в космос первого звездного воина и тоже Юрия!
Пушкин, скажут, не был военным. А ему не нужен Р®*    был мундир, он каленый, как мои детдомовцы. А рвался
в бой не раз. В возрасте моего Романюка грозился:
В6)
Завью в колечко гордый ус, Заблещет пара эполетов,
Ия — питомец важные муз — В числе воюющих корнетов.
Еле удержали. Он и пал с оружием в руках, как по* добает воину. На Черной речке, рядом с нашим Домом.
Мою футбольную дружину я не прочь зачислить в корнеты. Поединкам на холодном оружии я бы сам их обучал. Что ни говорите, а выбеленный мундир к лицу русскому мужчине…
Пока я бодрствую перед древним очагом семьи, я бу¬ду молить бога, чтобы замысливший недоброе против моих спящих детей на беду свою не явился на этот огонь, ибо доверил их мне тот, в выжженной рубахе. Я осмотрителен и спокоен, но разряжу карабин не колеб¬лясь, если, этого потребуют обстоятельства.
Еще одна летняя ночь на исходе. Я медленно сни¬маю с огня ведерный зеленый чайник с гладкими бока¬ми, наливаю себе чаю и не спеша, обхватив ладонями большую кружку, отпиваю глоток за глотком, чтобы этим занятием заполнить больше времени. Ночь, чайник, огонь и самодельная печь переносят меня в другое вре¬мя, к родному очагу моей семьи. Все, что я ни сделал нынче летом для детей, все поступки мои и замыслы, тревоги и надежды, все, что делает человека тем, кто он есть, было взращено под другим небом, но у такого же огня, единственного огня, который будет светить мне до последнего часа. Это огонь моей семьи, священный огонь, некогда похищенный у главы семьи бессмертных.
Мы беженцы. Войне с фашистами пока не видно кон¬ца. От старшего брата Бориса писем нет уже год. Борис обладал одним даром, который иные относили к поро¬ку. Как есть люди с абсолютным слухом, он обладал аб¬солютным бесстрашием, вызывая поклонение сверстников и испуганное недоверие взрослых. Отец гордился сыном, своим любимцем, и ждал его до самой смерти. Борис был сыном первой жены отца, кубанской казачки, похоронен¬ной в Краснодаре. Каждый день после заката отец вы¬ходил из дому и подолгу стоял на окраине села, глядя на пыльную дорогу. Он ждал сына, верил в чудо и умер, не примирившись с его отсутствием. Не считая Бориса,

Книга Лето на перешейке стр 104

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*

code