копье. Пусть Перешеек будет в моей жизни тем неотвра-тимым «однажды в жизни». Ночи мои слились в одну, здесь и лось, и дуб, и змееборец, и круг.
Тихо и грустно вокруг, Давно опустели все лагеря. Круга нет, нет моей семьи, я больше не нритан огня, не хранитель очага. Моя семья и мой круг атаманов пяте¬рок, моя любимая дружина — все укатили в город Петра па синих автобусах вместе с Аинадаиой. Но пора ли и мне следом? Почувствовав себя окрепшим, я выкупался в холодном озеро под моросящим дождем. Растерся мах¬ровым полотенцем, выпил горячего крепкого кофе и ре¬шил но покидать Перешеек, пока не выглянет солнце, даром, что ли, я солнцепоклонник. Вытащил из-под по¬душки книгу, привезенную мне Аннаданой, и погрузился в искренний и благоуханный мир русской «Илиады», от¬крыв первую попавшуюся страницу старинного, с ятями тома Сергея Аксакова. Прочитал заголовок «Детские го- , ды Багрова внука», служащие продолжением «Семейной хроники»…
Будто не три месяца, а много лет тому назад покинул я родной Ленинград. Я не смог удержаться и пошел с Финляндского вокзала в Гавань пешком. Девочки в бе¬лых чистых передниках и белых гольфах гимназическими стайками спешили в школу. Было солнечное сентябрьское утро, но утро не осеннее, а летнее, утро лета, какого, ка-залось, не было сто лет и какое еще долго будет длиться.
В радугах брызг, даря ночную свежесть, прошли поли-вальные машины. Рюкзак я сдал в камеру хранения и в белых брюках, в белой выжженной рубахе военного по¬кроя стремительно кинулся в объятия Питера.
Я пошел в Гавань не кратчайшим путем, а самым наидлиннейшим. Я не мог надышаться Ленинградом, наглядеться на него, наслушаться трамвайного звонка. После лесной чащи, озер, елей, огней Перешейка Питер явился несказанно прекрасным. Он явился мне сразу, как только я увидел его мосты, морскую ширь Невы, синее, синее небо. Я так и замер, как это бывает, когда
теряют дар речи. И понял —этот город я постигаю втор*» вне в жизни, он мне раньше но открывался. Я нория, что он открывает свою тайну мне одному, и я но имею права никому об этом сокровенном поведать, по на рушив без-молвного с ним завета. Краска на всех ого дворцах сии сала тогда поблекшей стружкой. Он был впитан, молод, но уж слишком суровые испытания выпаян на его долю.
Город был скромен, чист и сдержан. Когда мы посту-пили в университет, только десять лет, как минула бло-када, сделавшая этот город священным, после жертв, при¬несенных им. Досужие мысли о том, сколько в ном ино¬странного, будут кощунственны, ибо он стал черев муки его детей самым русским городом. Не этот ли спет и све¬тит мне тайно хрустальным утром, разлитый в небесах. Он мерцает в струях Невы, пронизывает листву, прелом¬ляется в стеклах дворцов. Он в лицах прохожих, свет Пяскаревской вечной тишины, осеняющий моих детей.
За что-то должны были павшие любить этот город больше жизни. Было у горожан в блокаду какое-то осо¬бое чисто ленинградское чувство, призывавшее их не по-зволить осквернить его камни чужими сапогами. Так что же это такое? Я не уверен, что такой город постижим. Но если я не коснусь его сокровенной тайны в такое утро, она может ускользнуть от меня навсегда, проживи я тут хоть век.
Что означает этот стреляющий белизной проспект и шпиль Петропавловки, сверкающий клинком бойца, взяв¬шего оружие «под высь». Кому он салютует? Не зало-жена ли тайна города в его неслыханном вызове, дерз¬ком веселом вызове, какого не знал мир. Не могу при¬помнить в истории случая, чтобы столицу державы за¬кладывали в виду неприятельских войск и под жерлами его корабельных пушек, чтобы под хохот гвардии на во¬ду спускали корабли, сработанные самим царем, чтобы крепость закладывали по его же чертежам, чтобы царь в устье столичной реки брал сам на абордаж вражеские
цы родного города, штыковую атаку, отец моих детей, моей любимой футбольной дружины.
