вые в жизни, а нередко, как утверждали злые языки из соседних лагерей, и «впервые в мире». Я был самым не-опытным начальником в стране и, быть может, самым мо-лодым. Как это на первый взгляд ни странно, но оба эти обстоятельства в равной степени спасли меня в лесу.
Попав в трудное положение, я вспомпнал, что делали в подобных обстоятельствах мои отец и мать, ведь я вы¬полнял в лагере обе роли. Попади впросак мальчишка, я вспоминал, как бы я сам поступил в детстве на его месте и что бы предпочел, а сообразуясь с этим, советовал ему. А коли дело касалось девочек, я припоминал, чем жили, чему радовались и чего опасались мои сестренки. Раз мне летом дозволялось в детстве торчать на речке с утра до вечера и набивать оскомину зелеными яблоками из чу¬жого сада, как я мог запретить моим детям не плескать¬ся в озере до вечера и не опустошать дикие малинники и черничные поляны.
Как-то в других лагерях я подсмотрел вечерние ли¬нейки и решил, что без поверки жизнь пресна. Построил ребят и вижу: вместо того чтобы равняться на грудь чет¬вертого человека, мои герои чешутся, сучат ножками и шлепают себя по ляжкам, спине и щекам, отгоняя тучи комаров. Тогда я велел поднять флаг и не спускать его больше вплоть до августовского прощального костра, а вечерние поверки отменил вообще. Хотя, надо сказать, я большой любитель всяческих поверок, смен караулов, парадов и маршей.
Парад — чудное, патетическое празднество, особенно когда люди не вёдали экранов, эстрад и футбола. Белые перчатки ла эфесах, дорогие седла желтой кожи, плюма¬жи, шитые золотом белые мундиры кирасир и синие ко¬леты гусар, красные ментики, чеканный шаг, удальство и сдержанная почтительность, еле приметная улыбка под русым пышным усом, восхищенный шепот в белой пене кринолинов, клумбы чудных шляпок, зонты и фраки и, главное, музыка и солнце, и надо всем этим упругие вол¬ны лучших в мире маршей, полных лиризма и отваги. Ах,
не говорите мне, что вы знаете картину более волную-1 щую, чем действо на Марсовом поле под синим куполом неба!
Пушкин записал, помнится, в дневнике, что «вчера 1 парад как-то не удался. Государь посадил наследника под 1 арест на дворцовую обвахту за то, что он проскакал га- К лоном вместо рыси». И поделом. Нечего скакать не вовре- I мя. Я всю жизнь не мог понять, почему историки с такой І желчью говорят об этом мирном увлечении государей. Первый парад у нас тоже «как-то не удался», н, потерпев поражение от комаров на суше, я перенес вою лю- I бовь к батальным действиям на воду, но об этом в свое | время.
Скоро я заметил, что самые суровые меры не могут 8 заставить ребят засыпать в десять вечера, даже в ©дивна- 8 дцать, подними ты их хоть в пять утра. Языки у них I заплетаются только к полуночи. Тогда я положил себе і не бороться с тем, что неискоренимо, и стал засиживать- 8 ся с НИМИ у костра. Они уходили спать, когда желали.
К полуночи, как и прежде до костров, все уже мирно 1 спали. Зато сборы у костра стали у них любимыми часа- I ми. Чтобы вольнице поставить все-таки границы и управ- I лять ею, я ввел ради их безопасности ряд норм, которые 1 никогда не нарушаются, не подлежат толкованию и не \I оспариваются. Одна из них — подъем в восемь утра, ми¬нута в минуту, зарядка и купание. Другое суровое пра- В.| вило — никаких самовольных отлучек, третье —т дежур- Ц | ство по кухне. Эти три первых (но не последних) цра- К вила дают нам ритм, безопасность и пищу по часам. К] После ужина, когда солнце уходит за горизонт и в не-В’ бе зажигаются первые звезды, с разных концов леса, как В трудолюбивые муравьи, мальчишки тащат на себе вязан- В 1 ки хвороста, жердины сухостоя, а то и здоровенные бере-1 1 зовые плахи. Они торопятся поспеть к вечерней понести ВЦ у огня. Печется картошка в воле, живописными, группка-В10 ми, обнявшись, шепчутся девочки, сурово скрестив на В груди руки, стоят старшие. Мы ждем дневальных, тех, В
