в тенистые парки пригородных дворцов, где зародился и креп гений Пушкина. Пусть увидят часть родных древних лесов. Как-то дошел я пешком из Ленинграда в Петер¬гоф — это сентиментальное, ни с чем не сравнимое путе¬шествие невозможно забыть! Дорога все берегом — спра¬ва паруса в заливе, слева старинные усадьбы, и все три¬дцать километров через тенистые запущенные широколи¬ственные черноствольные парки.
Сейчас мы столкнулись с задачами, которые даже Ле¬онов не ставил. Увы, пришла пора «красных книг» и су¬ровых суждений. И понял я, что береза не может быть символом русского леса не только потому, что растет во многих странах, но и потому, что она одна из дочерей и неприлично ее ставить над отцом, матерью, заслуженными братьями-витязями и сестрами-красавицами. Она чиста, опрятна, нарядна в лучшую свою пору, но, коли умела бы говорить, первая попросила бы разговаривать о ней по¬меньше, а делать побольше. А что делать? Да восстанав¬ливать ее вырубленную семью.
Не по силам березке символ, не по ней эта шапка. Она нежна и трогательна, но не те в ней корни, не та память, у коренных пород глубже корни и, стало быть, крепче память. Дубовый лист украсит петлицы воина, венок дубовый — главу победителя. А березовый лист ку¬да прилепишь? Не годится березовый ствол в стены родо¬вого гнезда, в обшивку корабля и в древко боевого копья. Ветви березы не укроют дозорного, им не удержать не только вооруженного воина, но и подростка.
Коренные породы не живут тесно, им надо раскиды¬вать ветви, шуметь могучей кроной, обнимать крепко кор¬нями матушку-землю. А береза, ольха да осина, как и свойственно слабосильным, любят жить густонаселенно и жаться друг к другу. Даже мои младшие поймут, что де¬ревья, живущие скученно, не могут иметь сильных раз¬ветвленных корней и добрых плодов — теснота мешает. Эти три сестры — береза, ольха и осина, сестры-непосе¬ды, все рвутся куда-то вдаль, подальше от материнской
почвы. Живут недолго, едва сто лет. Пыльца их далеко разносится ветром. Им кажется, должно быть, что лучше там, где их сейчас нет, — чем слабее корни, тем без¬удержнее мечта. Они нежны, ломки, потому-то и трогают нас, как бы прося о защите, но, чтобы жить на земле без тревог, нужны сильные корни.
Найдите попробуйте березу на шишкинских полотнах! Она вместе с ольхой и осиной захватывает гари, вырубки, пустыри, откосы, заброшенные крестьянами пашни, поки¬нутые села. Ольха скромна, неприметна и проворна. Она до такой стеШШи скромна, что даже на прощальном осен¬нем балу, в последнем празднике красок и нарядов, не принимает участия. Листья ее и на землю осыпаются зе¬леными. Осина возмещает свою худосочность и нездоровье великолепным осенним багрянцем. Редко какое взрослое дерево осины не имеет гнили внутри ствола, часто и «мо-лодежь» уже трухлява. Я убеждался в этом летом не раз. А по части захватов пустошей трем сестрам нет равных, однако береза из них наипроворнейшая. Петрович суров, но справедлив. Приходит пора, когда, как сказал Блейк, «суровость суждений становится величайшей из добро¬детелей».
С березой ни одно дерево не сравнится по популярно¬сти. Отчего это так? Вспоминаю залы Третьяковки, и пе¬ред моими глазами проходит русская живопись за двести последних лет. Чем больше становилось горожан, сильнее задымили фабрики, заводы, дичала и разорялась деревня, тем чаще на полотнах появлялись березы и реже кряжи¬стые дубы и медоносные липы. Причем на полотнах встречалась не «аксаковская», «веселая береза», а печаль¬но поникшая, которая призвана была передать грустный лиризм конца прошлого века. Горожанин «на природе» рад березке не только потому, что она нарядна и что он по белому стволу ее одну-то из лесной семьи, бедняга, и узнает, но скорее по путаной, неосознанной связи меж¬ду ними. Перечитайте декадентов: у них Россия и в «не¬вестах», и в «матерях», и в «женах», но не найдете там
